годы нэпа кулацкие выступления в деревне не прекращались» (правда, «не находили уже поддержки в широких слоях крестьянства»[61]. Разночтение обнаружилось также в сроке подавления крестьянского движения: в одном месте Голинков утверждал, что «политический бандитизм в России был ликвидирован в конце 1921 г.», в другом месте оказалось раньше: «к осени 1921 г. Красная армия и ВЧК в основном закончили ликвидацию политического бандитизма в стране»[62].
К началу 1980-х гг. в советской историографии сложилась стандартная схема, в которой с классовых позиций объяснялись происхождение, природа и итоги крестьянских восстаний, именовавшихся, как правило, мятежами. Она базировалась на ограниченном количестве источников (а большего для ее объяснения и не требовалось!), отражавших события с точки зрения коммунистической власти. Данная схема хорошо вписывалась в контекст советской историографии Гражданской войны в России. Крестьянские восстания трактовались в качестве попыток осуществления новой тактики со стороны «классовых врагов диктатуры пролетариата» методом «взрыва изнутри». В советской историографии утвердилась точка зрения о связи крестьянских союзов 1918—1922 гг. с деятельностью партии эсеров.
В сжатом виде официальная схема предстала в советской энциклопедии «Гражданская война и интервенция в СССР», изданной в 1983 г. Антоновщина, махновщина, кронштадтский мятеж определялись в качестве «наглядных проявлений колебаний мелкой буржуазии»[63]. Однако советская историческая схема была далека от действительной исторической реальности, происходившей в период Гражданской войны. В статье «Антоновщина» данное явление определялось как «антисоветский кулацко-эсеровский мятеж», названный по имени «главаря А. С. Антонова». Антоновский мятеж трактовался в качестве «политического бандитизма. Объявлялось, что мятеж готовился партией эсеров заранее, начиная с 1918 г., причем «с помощью демагогии, обмана, провокаций и принуждения эсерам удалось втянуть в банды часть трудящегося крестьянства»[64]. Западно-Сибирское восстание, именовавшееся как «Западносибирский мятеж 1921 (или Ишимо-Петропавловский мятеж 1921), в соответствии с принятой стандартной схемой советской историографии также трактовалось в качестве «антисоветского выступления, подготовленного эсеровским Сибирским крестьянским союзом». Движущимися силами объявлялось кулачество и остатки белого офицерства[65].
Другие статьи указанной энциклопедии не отличались от приведенных трактовок. Различия отмечались лишь в отдельных нюансах. Так, «Вилочный мятеж 1920» в Поволжье объявлялся «антисоветским выступлением» не только кулаков, но также «бывших торговцев, белогвардейцев и дезертиров, мусульманского духовенства, части среднего крестьянства, недовольного продразверсткой». Организатором мятежа называлась «белогвардейско-эсеровская организация» «Черного орла». «Чапанная война» 1919 г. в Поволжье, определяемая «антисоветским мятежом», поднятым «кулацкими элементами при участии левых эсеров», причем «кулаки принудили к участию в мятеже средних крестьян»[66]. Союзы трудового крестьянства определялись как «нелегальные контрреволюционные кулацко-эсеровские организации», создававшиеся «с целью подготовки антисоветских кулацких мятежей и всероссийского кулацкого восстания против диктатуры пролетариата». СТК объявлялись проявлением на практике новой тактики классовых врагов Советской власти – «взрыва изнутри». Для подтверждения данного тезиса приводились утверждения о руководящей роли СТК в организации и проведении антоновщины на Тамбовщине, сапожковщины и «вилочного мятежа» в Поволжье, Западно-Сибирского мятежа (Сибирский крестьянский союз – СКС) и др. Речь шла о создании сети СТК и СКС под руководством эсеров, включая губернские органы, уездные комитеты, волостные «десятки» и сельские «пятерки». В действительности эсеры выступали против создания крестьянских союзов, поскольку, по их мнению, организация крестьянства должна была строиться на основе политической программы, а не на почве ограниченных крестьянских интересов.
В советской энциклопедии махновщина называлась «антисоветским анархо-кулацко-крестьянским движением» (отметим совершенную несочетаемость данных терминов как синонимов – авт.), как «одна из разновидностей мелкобуржуазной контрреволюции» на основе социальной базы в виде зажиточного крестьянства, кулачества, благодаря поддержке которых «совершались грабежи и погромы населения, расстрелы советских и партийных работников»[67]. Григорьевщина определялась как «антисоветский кулацко-эсеровский» и одновременно «буржуазно-националистический мятеж»[68]. Кронштадтский мятеж трактовался как одна из попыток контрреволюции применить тактику «взрыва изнутри» в отношении Советской власти[69]. В энциклопедии не оказалось материалов о ряде неординарных протестных выступлений крестьянства: серовщине, лубковщине, роговщине. Имелись также немаловажные неточности: так, руководители крестьянских восстаний В. Серов и А. Сапожков оказались эсерами, хотя Василий Серов состоял с 1919 г. в РКП (б), а Александр Сапожков, примкнувший к левым эсерам в 1917 г., затем был связан с большевиками и подавал заявление в большевистскую партию[70].
В советской историографии относительно много внимания уделялось описанию военных действий. В сочинениях советских историков были выявлены главные очаги мятежей и примерно определена численность повстанцев в мятежных районах, поименно названы некоторые руководители восстаний, приведены сведения о частях Красной Армии, принимавших участие в подавлении мятежей, названы главные военные операции советских войск, оценены потери сторон в ряде боев. В публикациях обсуждались вопросы о политической и военной организации мятежников, о взаимоотношениях в повстанческой среде, о политической и военной организации мятежников. Однако подход к освещению даже вопросов военно-боевого характера в советской историографии отличался тенденциозностью. Действия мятежников изображались в ней исключительно негативно и квалифицировались как политический и уголовный бандитизм, причем нередко использовалась отнюдь не научная лексика. Авторы концентрировали внимание в основном на терроре повстанцев против коммунистов и советских активистов, разграблении ссыпных пунктов и колхозов, разрушении линии железной дороги и средств связи. Односторонне и декларативно изображались в советской литературе отношение мирных жителей к восстанию и взаимоотношения мятежников с местным населением.
В работах советских историков много внимания уделялось освещению деятельности коммунистов по организации разгрома мятежей, подчеркивалась важная роль, которую сыграли в ликвидации повстанческого движения меры политического характера, предпринятые коммунистической партией и Советской властью. В ряду последних решающее значение безоговорочно отводилось решениям X съезда РКП (б) о замене разверстки продналогом, которое называлось главным средством, способствовавшим нормализации политической ситуации в деревне. Причем перелом в настроении той части среднего крестьянства, которая приняла участие в мятежах, датировался уже мартом 1921 г. При анализе итогов мятежей советские историки ограничивались указанием на людские и материальные потери сторонников коммунистической власти, на разрушение сельского партийно-советского аппарата, сокращение численности и удельного веса кулацко-зажиточных элементов в составе местного крестьянства. Вопрос о людских потерях, которые понесли повстанцы и мирное население, о политике властей по отношению к участникам восстания, о судьбах оставшихся в живых участников мятежей и членов их семей, а также поддерживавшего повстанцев населения в литературе даже не ставился. Не принято было также изображать образы конкретных людей противоборствующих сторон с точки зрения их интересов, настроений, сомнений, ожиданий и надежд.
Западные исследования периода Гражданской войны на протяжении нескольких десятилетий были единичны и фрагментарны[71]. Причем публикации зарубежных авторов по глубине анализа и охвату проблем значительно уступали литературе 1920—1930-х гг. Внимание к антибольшевистским выступлениям были представлены работой О. Рэдки о Тамбовском восстании и исследованиями П. Эврича и И. Гетцлера о Кронштадтском восстании[72]. Публикации западных исследователей, посвященные крестьянским восстаниям в Советской России в период Гражданской войны, были ограничены узостью источниковой и методологической базы. Зарубежные авторы, не имея доступа к архивам и газетам, находившимся в СССР, основывали свои суждения исключительно на опубликованных источниках, мемуарах, исследованиях советских и зарубежных историков. В результате их труды оказались насыщены значительными ошибками фактического и концептуального характера.
Со второй половины 1980-х гг. под влиянием политических процессов перестройки в СССР наметилась новая тенденция в изучении истории крестьянства в период революции и Гражданской войны, становления Советского государства. Перестроечный период советской истории следует выделить как переходный период в историографии изучаемой темы. Литература перестроечного периода отразила значительный отпечаток традиционной советской историографии. Свидетельством может служить второе издание энциклопедии «Гражданская война и военная интервенция в СССР», изданное в разгар перестройки[73]. В данной публикации не было внесено никаких изменений в сравнении с первым изданием.
В то же время в связи с расширившимся доступом к архивным материалам и прекращением монопольного положения марксистско-ленинской идеологии в трактовке истории, исследователи получили возможность приступить к более широкому изучению проблем истории крестьянства в годы Гражданской войны[74]. В это время началось развенчивание многочисленных мифов, созданных в советской истории. Так, анализ рассекреченных документов позволил исследователям утверждать: чекистские фальсификации осуществлялись для того, чтобы перенести ответственность за возникновение широкомасштабных мятежей и восстаний на контрреволюцию и тем самым оправдаться
